Неточные совпадения
«Довольно мне колоть вам глаза, — сказала она, — и так уж нет почти ни одной семьи, где я не
взяла бы
в долг хлеба, чаю или муки.
Но отчего же так? Ведь она госпожа Обломова, помещица; она могла бы жить отдельно, независимо, ни
в ком и ни
в чем не нуждаясь? Что ж могло заставить ее
взять на себя обузу чужого хозяйства, хлопот о чужих детях, обо всех этих мелочах, на которые женщина обрекает себя или по влечению любви, по святому
долгу семейных уз, или из-за куска насущного хлеба? Где же Захар, Анисья, ее слуги по всем правам? Где, наконец, живой залог, оставленный ей мужем, маленький Андрюша? Где ее дети от прежнего мужа?
— Не увидимся с Ольгой… Боже мой! Ты открыл мне глаза и указал
долг, — говорил он, глядя
в небо, — где же
взять силы? Расстаться! Еще есть возможность теперь, хотя с болью, зато после не будешь клясть себя, зачем не расстался? А от нее сейчас придут, она хотела прислать… Она не ожидает…
— Вон панталоны или ружье отдам. У меня только двое панталон: были третьи, да портной назад
взял за
долг… Постойте, я примерю ваш сюртук. Ба! как раз впору! — сказал он, надевши легкое пальто Райского и садясь
в нем на кровать. — А попробуйте мое!
А назавтра поутру, еще с восьми часов, вы изволили отправиться
в Серпухов: вы тогда только что продали ваше тульское имение, для расплаты с кредиторами, но все-таки у вас оставался
в руках аппетитный куш, вот почему вы и
в Москву тогда пожаловали,
в которую не могли до того времени заглянуть, боясь кредиторов; и вот один только этот серпуховский грубиян, один из всех кредиторов, не соглашался
взять половину
долга вместо всего.
— Нет-с, я сам хочу заплатить, и вы должны знать почему. Я знаю, что
в этой пачке радужных — тысяча рублей, вот! — И я стал было дрожащими руками считать, но бросил. — Все равно, я знаю, что тысяча. Ну, так вот, эту тысячу я беру себе, а все остальное, вот эти кучи,
возьмите за
долг, за часть
долга: тут, я думаю, до двух тысяч или, пожалуй, больше!
Да еще сын Вандика, мальчик лет шести, которого он
взял так, прокататься,
долгом считал высовывать голову во все отверстия, сделанные
в покрышке экипажа для воздуха, и
в одно из них высунулся так неосторожно, что выпал вон, и прямо носом.
Но молодость
взяла свое:
в одно прекрасное утро проснулся он с такой остервенелой ненавистью к своей «сестре и лучшему другу», что едва, сгоряча, не прибил своего камердинера и
долгое время чуть не кусался при малейшем намеке на возвышенную и бескорыстную любовь…
Но ни один из прохожих и проезжих не знал, чего ей стоило упросить отца
взять с собою, который и душою рад бы был это сделать прежде, если бы не злая мачеха, выучившаяся держать его
в руках так же ловко, как он вожжи своей старой кобылы, тащившейся, за
долгое служение, теперь на продажу.
— Эту лошадь — завтра
в деревню. Вчера на Конной у Илюшина
взял за сорок рублей киргизку… Добрая. Четыре года. Износу ей не будет… На той неделе обоз с рыбой из-за Волги пришел. Ну, барышники у них лошадей укупили, а с нас вдвое берут. Зато
в долг. Каждый понедельник трешку плати. Легко разве? Так все извозчики обзаводятся. Сибиряки привезут товар
в Москву и половину лошадей распродадут…
Она вспомнила
долгие взгляды Максима. Так вот что значили эти молчаливые взгляды! Он лучше ее самой знал ее настроение, он угадал, что
в ее сердце возможна еще борьба и выбор, что она
в себе не уверена… Но нет, — он ошибается. Она знает свой первый шаг, а там она посмотрит, что можно будет
взять у жизни еще…
Баушку Лукерью
взяло такое раздумье, что хоть
в петлю лезть: и дать денег жаль, и не хочется, чтобы Ермошке достались дикие денежки. Вот бес-сомуститель навязался… А упустить такой случай — другого, пожалуй, и не дождешься. Старушечья жадность разгорелась с небывалой еще силой, и баушка Лукерья вся тряслась, как
в лихорадке. После
долгого колебания она заявила...
В назначенное время я сходил за лекарством и вместе с тем
в знакомый трактир,
в котором я иногда обедал и где мне верили
в долг.
В этот раз, выходя из дому, я захватил с собой судки и
взял в трактире порцию супу из курицы для Елены. Но она не хотела есть, и суп до времени остался
в печке.
Я жадно
в него всматривался, хоть и видел его много раз до этой минуты; я смотрел
в его глаза, как будто его взгляд мог разрешить все мои недоумения, мог разъяснить мне: чем, как этот ребенок мог очаровать ее, мог зародить
в ней такую безумную любовь — любовь до забвения самого первого
долга, до безрассудной жертвы всем, что было для Наташи до сих пор самой полной святыней? Князь
взял меня за обе руки, крепко пожал их, и его взгляд, кроткий и ясный, проник
в мое сердце.
И вот, руководимый, как мне кажется, именно авторским
долгом, сегодня
в 16 я
взял аэро и снова отправился
в Древний Дом.
Ну, и изворачиваешься как-нибудь
в ущерб брюху, потому что
в долг нашему брату не верят, а взятки
взять негде.
А чего недостало, то
в долг взяли, так как Гришка продолжал питать радужные мечты насчет собственного заведения, а также и насчет того, что Феклинья будет ходить по господам и стирать белье.
— С удовольствием. Мы, признаться сказать, и то думали: незачем, мол, ходить, да так, между делом… Делов ноне мало, публика больше
в долг норовит
взять… Вот и думаем: не наш ли, мол, это Ковригин?
— Который меня купил (при этом он особенно — и странно, и забавно, и насмешливо блеснул глазами и как будто улыбнулся). Разрешение
в сенате
взяли. Еще покутил,
долги заплатил, да и пошел. Вот и все. Что же, сечь меня не могут… пять рублей есть… А может, война…
Наконец это скрытное вытягивание денег от Рамзаева, отказ того
взять ее
в часть по откупу до того утомили и истерзали практическую душу Миропы Дмитриевны, что она после
долгих бессонных ночей и обдумываний составила себе твердый план расстаться с своим супругом,
в котором ничего не находила лестного и приятного для себя.
Gnadige Frau сомнительно покачала головой: она очень хорошо знала, что если бы Сверстов и нашел там практику, так и то, любя больше лечить или бедных, или
в дружественных ему домах, немного бы приобрел; но, с другой стороны, для нее было несомненно, что Егор Егорыч согласится
взять в больничные врачи ее мужа не иначе, как с жалованьем, а потому gnadige Frau, деликатная и честная до щепетильности, сочла для себя нравственным
долгом посоветовать Сверстову прибавить
в письме своем, что буде Егор Егорыч хоть сколько-нибудь найдет неудобным учреждать должность врача при своей больнице, то, бога ради, и не делал бы того.
— Из этих денег я не решусь себе
взять ни копейки
в уплату
долга Ченцова, потому что, как можно ожидать по теперешним вашим поступкам, мне, вероятно, об них придется давать отчет по суду, и мне там совестно будет объявить, что такую-то сумму дочь моя мне заплатила за своего обожателя.
Бились они таким манером
долгое время; хорошо, что еще на ум им пришло, —
взяли наших ухтомцев, и те
в пять дней, как пить дали, вырыли.
Арина Петровна сидит
в своем кресле и вслушивается. И сдается ей, что она все ту же знакомую повесть слышит, которая давно, и не запомнит она когда, началась. Закрылась было совсем эта повесть, да вот и опять, нет-нет,
возьмет да и раскроется на той же странице. Тем не менее она понимает, что подобная встреча между отцом и сыном не обещает ничего хорошего, и потому считает
долгом вмешаться
в распрю и сказать примирительное слово.
Мне негде было
взять денег — жалованье мое платили деду, я терялся, не зная — как быть? А лавочник,
в ответ на мою просьбу подождать с уплатою
долга, протянул ко мне масленую, пухлую, как оладья, руку и сказал...
— Que voulez-vous, ma chère! [Ничего не поделаешь, дорогая! (фр.)] — ответил он как-то безнадежно, — мне мерзавцы необходимы! Превратные толкования
взяли такую силу, что
дольше медлить невозможно. После… быть может… когда я достигну известных результатов… тогда, конечно… Но
в настоящее время, кроме мерзавцев, я не вижу даже людей, которые бы с пользою могли мне содействовать!
Она прибавила, что теперь раскаялась
в тех словах, которые вырвались у нее при первом свидании с Михайлом Максимовичем
в Парашине, и что ни под каким видом она не хочет жаловаться на него губернатору; но, считая за
долг избавить от его жестокости крепостных людей своих, она хочет уничтожить доверенность на управление ее имением и просит Степана Михайловича
взять это управление на себя; просит также сейчас написать письмо к Михайлу Максимовичу, чтоб он возвратил доверенность, а если же он этого не сделает, то она уничтожит ее судебным порядком.
Он остановился перед ними и хотел их
взять приступом, отчаянной храбростью мысли, — он не обратил внимания на то, что разрешения эти бывают плодом
долгих, постоянных, неутомимых трудов: на такие труды у него не было способности, и он приметно охладел к медицине, особенно к медикам; он
в них нашел опять своих канцелярских товарищей; ему хотелось, чтоб они посвящали всю жизнь разрешению вопросов, его занимавших; ему хотелось, чтоб они к кровати больного подходили как к высшему священнодействию, — а им хотелось вечером играть
в карты, а им хотелось практики, а им было недосуг.
— Было точно целковых два, как расчелся с хозяином; все вышли: то да се. Слушай, Гриша, ты знаешь, каков я есть такой! — подхватил вдруг Захар решительным тоном. — Уж сослужу службу — одно говорю, слышь, заслужу! Теперь
возьми ты: звал ребят, придут — угостить надо: как же без денег-то? Никаким манером нельзя. Ведь Герасим
в долг не поверит — право, жид, не поверит; надо как-нибудь перевернуться, а уж насчет себя одно скажу: заслужу тебе!
— Ну, и выпили, и работу
взял. Ведь нельзя же!.. А тут вспомнил, Несторка тут меня ждет! Друг, говорю, ко мне приехал неожиданно; позвольте, говорю, мне
в долг пару бутыльченок шампанского. И уж извините, кумушка, две бутыльченки мы разопьем! Вот они, канашки французские! — воскликнул Журавка, торжественно вынимая из-под пальто две засмоленные бутылки.
И с этим он выложил из своего бумажника на стол всю сумму
долга ничего
в эти минуты не понимавшей старушке и,
взяв ее почтительно за руку, проговорил...
Долгов,
взяв тетрадь, начал читать громко; но впечатление от его чтения было странное: он напирал только на те слова, где была буква «р»: «Оружие, друзья, берите, поднимем весь народ!.. И
в рьяный бой мы рьяно устремимся!» — кричал он на весь дом.
Тюменев прямо-напрямо бранил Бегушева, что как ему не стыдно рекомендовать на службу подобного пустоголова, как
Долгов, и при этом присовокуплял, что
Долгов сам неоднократно просил его о месте письмами, написанными с такой синтаксической неправильностью, с такими орфографическими ошибками, что его разве
в сторожа только можно
взять…
— Она живет тут недалеко…
в доме Хворостова,
в подвальном этаже, и очень больна. Вот вам деньги на уплату ее
долга хозяйке;
возьмите мою карету и перевезите ее
в самую лучшую больницу, — продолжал Бегушев и подал графу деньги и счет.
«Ну, что графиня D.?» — «„Графиня?“ она, разумеется, с начала очень была огорчена твоим отъездом; потом, разумеется, мало-по-малу утешилась и
взяла себе нового любовника; знаешь кого? длинного маркиза R.; что же ты вытаращил свои арапские белки? или всё это кажется тебе странным; разве ты не знаешь, что
долгая печаль не
в природе человеческой, особенно женской; подумай об этом хорошенько, а я пойду, отдохну с дороги; не забудь же за мною заехать».
Вдруг она сделалась как-то необыкновенно говорлива, весела, шаловлива. Она
взяла меня под руку, смеялась, хотела, чтоб и я тоже смеялся, и каждое смущенное слово мое отзывалось
в ней таким звонким, таким
долгим смехом… Я начинал сердиться, она вдруг пустилась кокетничать.
Родился ребёнок, переменилась жена моя: и голос у неё крепче стал, и тело всё будто бы выпрямилось, а ко мне она, вижу — как-то боком стоит. Не то, чтобы жадна стала, а начала куски усчитывать; уж и милостыню реже подаёт, вспоминает, кто из мужиков сколько должен нам.
Долги — пятаки, а ей интересно. Сначала я думал — пройдёт это; я тогда уже бойко птицей торговал, раза два
в месяц ездил
в город с клетками; бывало, рублей пять и больше за поездку
возьмёшь. Корова была у нас, с десяток кур — чего бы ещё надо?
Денег у Гоголя не было, потому «Мертвые души» печатались
в типографии
в долг, а бумагу
взял на себя
в кредит Погодин.
Сестрицу ж
возьми и сам будь мне брат, и меня
в свое сердце прими, когда опять тоска, злая немочь нападет на меня; только сам сделай так, чтоб мне стыда не было к тебе приходить и с тобой
долгую ночь, как теперь, просидеть.
Она откинула назад голову, а он поцеловал ее
в губы, и, чтоб этот поцелуй продолжался
дольше, он
взял ее за щеки пальцами; и как-то так вышло, что сам он очутился
в углу между шкапом и стеной, а она обвила руками его шею и прижалась к его подбородку головой.
Взял заседатель перо, написал что-то на бумаге и стал вычитывать. Слушаю я за окном, дивлюсь только. По бумаге-то выходит, что самый этот старик Иван Алексеев не есть Иван Алексеев; что его соседи, а также и писарь не признают за таковое лицо, а сам он именует себя Иваном Ивановым и пачпорт кажет. Вот ведь удивительное дело! Сколько народу было, все руки прикладывали, и ни один его не признал. Правда, и народ тоже подобрали на тот случай! Все эти понятые у Ивана Захарова чуть не кабальные,
в долгу.
Я стоял сконфуженный. Однако и бумажки принесли некоторую пользу. После
долгих увещеваний хозяин согласился на раздел: он оставил себе
в виде залога мой прекрасный новый английский чемодан из желтой кожи, а я
взял белье, паспорт и, что было для меня всего дороже, мои записные книжки. На прощанье хохол спросил меня...
Аматуров(ему с досадой). Убирайтесь вы с вашим
долгом! Очень он мне нужен! Я так тогда подал
в сердцах ко взысканию… Я завтра же напишу
в суд, что вы мне заплатили. (Блинкову, кидая ему чек его.)
Возьмите и вы ваш чек назад.
Платонов. Будь он чем угодно, а я скажу правду! Сядьте! (Сажает ее.) Отчего вы не выбрали себе труженика, страдальца? Отчего не
взяли себе
в мужья кого-нибудь другого, а не этого пигмея, погрязшего
в долгах и безделье?..
Нет, Антип, покаместь на свете живу, копейки ни у кого не
возьму, да и тебе нет моего благословенья ни
в долги входить, ни людям давать…
Долгое время из уст его сыпались слова без всякого смысла, и, наконец, только разобрали, что Семен Иванович, во-первых, корит Зиновья Прокофьича одним его давно прошедшим скаредным делом; потом распознали, будто Семен Иванович предсказывает, что Зиновий Прокофьич ни за что не попадет
в высшее общество, а что вот портной, которому он должен за платье, его прибьет, непременно прибьет за то, что долго мальчишка не платит, и что, «наконец, ты, мальчишка, — прибавил Семен Иванович, — вишь, там хочешь
в гусарские юнкера перейти, так вот не перейдешь, гриб съешь, а что вот тебя, мальчишку, как начальство узнает про все,
возьмут да
в писаря отдадут; вот, мол, как, слышь ты, мальчишка!».
— Хозяину выкупу мало пятьсот рублей. Он сам за тебя двести рублей заплатил. Ему Кази-Мугамед был должен. Он тебя за
долг взял. Три тысячи рублей, меньше нельзя пустить. А не напишешь,
в яму посадят, наказывать будут плетью.
— От подарков отказываться не смею по обычаю лезгинского племени, — важно произнес молодой горец, — но и сам не хочу оставаться
в долгу.
Возьми взамен, княжна, вот эту вещь.
«Коршуну» предстояло зайти на один из островов Зеленого мыса, которые лежали на перепутье, чтобы
взять быков, живности, зелени, калиться свежей водой и затем идти
в долгое-долгое плавание: прямо
в Зондский пролив, не заходя ни
в Рио-Жанейро, ни на мыс Доброй Надежды, если на корвете все будет благополучно.
С большою охотой, даже с радостью выслушал Василий Борисыч от Никифора, что тот хочет
взять его с собой
в Красну Рамень. Хоть и не на
долгое время, а все-таки подальше от постылой жены. Там, на мельницах, по крайней мере, не будет слушать ни приставаний, ни ругани ее, ни тестевой брани, ни насмешек работных людей.